КУЛЬТУРОЛОГИЯ

Т.С.Паниотова - кандидат философских наук, доцент кафедры исторической культурологии факультета философии и культурологии Ростовского-на-Дону государственного университета.

Утопия и миф в латиноамериканской культуре: к проблеме взаимосвязи

Утопия и миф представляют собой такие духовные образования, интерес к которым никогда не иссякнет, тем более, когда речь заходит о латиноамериканской культуре, традиционно связанной с мифом и утопией тесными - если не сказать неразрывными - узами.

В настоящей статье мы попытаемся рассмотреть эту проблему в двух ракурсах: во-первых, обозначим классическую парадигму "утопия - миф" в европейской культуре; во-вторых, постараемся сквозь призму этой парадигмы подойти к пониманию взаимосвязи мифа и утопии в латиноамериканской культуре.

При этом мы будем оперировать своего рода "идеальными типами", прекрасно отдавая себе отчет в неизбежной абстрактности подобных рассуждений. Но поскольку латиноамериканское утопическое (а тем более мифологическое) поле поистине беспредельно, для его исследования необходимо, абстрагируясь от частностей, выработать определенные теоретические ориентиры и общие принципы.

Одним из первых, кто попытался теоретически рассмотреть вопрос о соотношении утопии и мифа, был французский философ Ж.Сорель (1). Миф для Сореля - это форма непосредственного, нерефлексированного, нерасчлененного массового сознания, выражающая убеждения социальной группы, массы. Миф нагляден, непосредственен, иррационален, он не содержит в себе цели, теории, а один лишь призыв, и в качестве такового является средством воздействия на настоящее. Утопия же элитарна, ее создание - дело рук теоретиков, интеллектуалов, которые в результате кабинетных размышлений конструируют некие образцы, являющиеся мерилом оценки существующего общества. Утопия абстрактна, умозрительна, рациональна. Ее функция в том, чтобы усыплять сознание масс посредством создания вымышленных картин "золотого века".

С другой стороны, канадский литературовед Н.Фрай рассматривал утопию как одну из модификаций мифа. На языке мифа, полагал Н.Фрай, могут быть выражены две концепции: теория "общественного договора", которая объясняет происхождение общества, и утопия, которая представляет воображаемое видение конца или цели исторического движения. И миф, и утопия в своей основе иррациональны: утопия создает лишь образ социальной идеи, а не систематизированную теорию социальных фактов, близкое к ритуальному повествование в утопии напоминает консервативную форму мифа. Утопия есть не что иное как "проекция мифа в будущее".

В наши дни восходящий к Ж.Сорелю тезис о взаимной несовместимости, о противоположности "массового", "эмоционального" мифа и "элитарной", "умозрительной" утопии пользуется все меньшим признанием в научной литературе. Многие исследователи обращают внимание на то, что утопия и миф не просто сосуществуют, но испытывают потребность друг в друге, обогащают друг друга, выражают себя друг через друга, что между мифом и утопией существуют устойчивые взаимосвязи.

Проиллюстрируем это положение на примере идеи, свойственной как утопии, так и мифу. "Чтобы жить в мире, надо его основать", - писал французский философ Мирча Элиаде. Процесс творения, создания мира описывает миф. Процесс творения инобытия идеального мира описывает утопия. Поэтому всякий, кто пытается очертить собственное "сакральное пространство", занимается мифотворчеством. А всякий, кто наделяет иное пространство статусом идеального бытия, творит утопию. Утопическая направленность мышления состоит, прежде всего, в создании собственного, качественно иного идеального пространства.

Любое пространство обосновывается посредством границ. В результате проведенной мифом демаркации космос отделяется от хаоса, цивилизация - от варварства, свое - от чужого, сакральное - от профанного. Утопия также возникает на "разломе двух пространств": реального хаотичного пространства, в котором человек живет и из которого он стремится бежать, и желанного упорядоченного, гармоничного пространства, которое он творит из архетипов индивидуального и коллективного воображения.

Необходимо отметить, что в европейской культуре миф, испытав "разлагающее воздействие" со стороны утопии, интегрировал некоторые утопические элементы или даже принимал - по крайней мере, частично - форму утопии. В свою очередь, первые утопии возникли в результате рационализации мифов. Но миф "продолжал жить" в утопии, питая ее своими идеями и образами. Мифосознание вечно, и переход от мифа к логосу - лишь фиксация ведущей тенденции развития мысли, а не исчезновение мифа как такового.

Иррациональное сохраняется в утопии прежде всего в виде различных мифологических мотивов, сюжетов или, как сейчас модно говорить, вслед за Юнгом, архетипов. Архетип, по Юнгу, "вносит упорядочивающий и связывающий смысл в чувственные и внутренние духовные восприятия. Он прикрепляет энергии, освобожденные через восприятие раздражений, к определенному смыслу, который и направляет деяния на путь, соответствующий данному смыслу" (2). Архетипы вызывают к жизни комплексы представлений, которые выступают в виде мифологических мотивов. Образы мифологий и других ранних форм культуры - единственное, что помогает прояснить смысл архетипов. Наиболее важные мифологические мотивы присущи всем временам и народам. Отсюда следует, что реконструкция мифа в утопии есть, прежде всего, восстановление и расшифровка исходных архетипов.

К числу важнейших архетипов, присутствующих в утопии, относятся следующие: пространственный архетип, архетип катастрофы, архетип космоса, рождающегося из хаоса, архетип героя-спасителя, который противопоставляется коллективному "мы". Наиболее часто встречающимся пространственным архетипом является остров. По Юнгу, остров - это синтез сознания и воли, убежище в опасном потоке "моря бессознательного". Архетип острова - это устойчивый мотив, который присутствует в мифах многих народов мира, где мы находим разнообразные представления о чудесных островах. Обнаруженный русским египтологом В.С.Голенищевым папирус, относящийся к ХХ в. до н.э., повествовал о благодатном острове, изобильным земными плодами, питьевой водой, птицами, рыбами и разнообразными нехищными животными. Шумерский миф "Энки и Нинхурсаг" содержит легенду об о-ве Дильмун, расположенном на самом краю доступного воображению географического пространства и воплощающем мечты человека о справедливости и добре, молодости и здоровье, бессмертии и вечном мире. Не случайно именно на Дильмун прибыл Гильгамеш в поисках травы бессмертия.

Богата островной тематикой поэтизирующая миф античная литература: это многочисленные гомеровские острова Средиземного моря: о-ва Гесперид, расположенные к западу от Гибралтара, о-в Схерия, жители которого - феаки - живут в благоденствии на краю света отдельно от всех людей, и другие. Характерно, что хотя красочные описания благословенных островов зачастую относились к жизни богов, порождены они были представлениями о счастливой стране для людей, где все не так, как в реальной жизни.

Платон, один из первых античных мыслителей, осуществивший рационалистическую переработку мифологических сюжетов, предложил два утопических проекта: один был выполнен в жанре государственного романа ("Государство", "Законы"), а второй был связан с миражами Атлантиды - по сути дела гигантским островом-континентом. Впоследствии Аристотель подхватит эстафету "государственного романа", а античные писатели Эвгемер и Ямбул создадут географические литературные утопии - романы- путешествия, также развивающие островную тематику. Подобные искания были характерны и для римских авторов, которые уносились в своем воображении то в счастливую Аркадию, то к удаленным от Рима варварским народам, то видели спасение в бегстве на лежащие в Океане "острова блаженных". О счастливых островах Кроноса, находящихся в пяти днях плавания к западу от Британии, сообщал, в частности Плутарх.

С распространением христианства "блаженность", благословенность островов была истолкована в новом, христианском смысле как благодать Господня, простертая над затерянными клочками суши, где нет соблазнов и греха. Ирландский монах Брендан, позднее причисленный к лику святых, открыл где-то в Атлантическом океане остров, к которому вполне подходило название "счастливый" или "блаженный". Он поселился там вместе с другими святыми отцами. По соседству с о-вом Брендана в средние века на многих картах обозначался или языческий Бразил, или о-в Семи Городов, или другие земли, превращенные летописцами в сказочное подобие земного рая.

Условием успеха утопического проекта является отсутствие контактов с миром, в котором царят дурные нравы. Изолированность обеспечивается надежностью границ. Границей может выступать лабиринт, непроходимый лес, вода, сложный обряд инициации. Наиболее часто встречающимся видом границы выступает вода. Именно водное пространство гарантирует ту абсолютную изолированность, которая позволяет совершенному миру избежать разлагающего влияния хаоса, буйствующего за его пределами, и осуществить свой проект в чистом виде. Отсюда становятся понятны и используемые утопией архетипы идеального пространства: остров, вершина горы, изолированная (посредством непроходимых лесов, болот, пустынь) от мира часть суши, недоступная территория, гарантирующая автономное местопребывание избранного народа.

Таким образом, архетип острова приходит в утопию из мифа и обретает в ней новую жизнь. Остров являл собой иной мир - мир изобильный, свободный от войн и непосильного труда. Он представлял собой альтернативное видение, идеальный "контробраз" реальности, что характерно для утопического мышления. И, кроме того, - мир, свободный от всякого рода тлетворных влияний: ведь островная жизнь как нельзя лучше обеспечивает решение проблемы границы, к которой особенно чувствительна утопия, рождающаяся на стыке реального и воображаемого миров.

Вот так же на стыке реального и воображаемого миров возник в европейском общественном сознании Новый Свет, который, что характерно, первоначально также был принят за остров. Официальным открытием Америки Христофором Колумбом в 1492 г. не просто был положен предел европейской экспансии на запад: Европе был подарен идеал, "новый рассадник образов" (Л.Лима). Как писал Мелвин Ласки, "утопия была другим миром, новым миром, далекой, но теперь открытой реальностью, на самом деле находящейся там, за морями. Утопия была "Америкой", которая, возможно, и есть Эдем, она была "нетронутым зеленым лоном нового мира, пронизанного музыкой последней и величайшей человеческой мечты... о неимоверном будущем счастье" (3).

Так Америке с самого момента ее открытия суждено было превратиться в "главу истории европейских утопий" (О.Пас), главу, которую также невозможно дочитать до конца, как невозможно пресытиться счастьем. Но в то же самое время Америка олицетворяла в глазах европейца своеобразный возврат в мифические времена дней первотворения.

Понять онтологическую природу взаимосвязи утопии и мифа в латиноамериканской культуре помогают слова карпентьеровского Колумба ("Арфа и тень"): "Однажды, возле мыса на побережье Кубы, названного мною Альфа и Омега, я сказал, что здесь кончается мир и начинается другой: другое Нечто, другое качество, какое я сам не могу до конца разглядеть. Я прорвал завесу неведомого, чтоб углубиться в новую реальность, выходящую за пределы моего понимания" (4). Другое нечто, новая реальность - пространство утопии. Но реальность, "выходящая за пределы понимания", - это реальность фантастическая, мифическая, которая может быть осмыслена преимущественно в терминах мифа.

Даже на первый взгляд становится очевидным, что латиноамериканская утопия не разорвала пуповину, связывающую ее с мифом. Миф и утопия здесь идут слитно, нераздельно, постоянно взаимодействуя, порождая своеобразные "утопио-мифологемы", так что порой просто трудно различить и соответствующим образом квалифицировать то или иное духовное образование как утопию либо как миф.

Подобная слитность была характерна и для определенных этапов развития античной культуры. Даже величайший рационалист античности Платон, не надеясь на силу рациональных аргументов, зачастую склонен был апеллировать к мифу. Причем в разных произведениях соотношение мифа и утопии выражено по-своему. В "Государстве" еще сохраняется переплетение логоса и мифа в рамках конструктивного воображения, вследствие чего это произведение оказывается одновременно созданием муз, философским трудом и политическим проектом. А для позднейших диалогов более характерным становится перенос мифа, сохраняющего элементы конструктивности, либо в вечность, либо в отдаленное прошлое (5).

Впоследствии эта зависимость утопии от мифа в европейской культуре была преодолена. Утопия все более рационализируется, стремится опереться на науку. Миф же если и "входит" в утопию, то в актуализированном, десакрализированном и сильно измененном виде. В Латинской же Америке все обстоит иначе. Утопия здесь, как представляется, никогда не покидает материнского лона мифа. Их симбиоз производит здесь своеобразные феномены, которые невозможно однозначно квалифицировать как утопию или миф. Похоже, что мифологическая составляющая образует своеобразную константу культуры.

Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь в результате произошедшей в XVI в. встречи цивилизаций пришли во взаимодействие различные мифологические пласты: мифомышление автохтонных народов Америки; переосмысленное Ренессансом мифологическое наследие античности; архаический структурный уровень сознания, сохранившийся в иберийской ветви западной цивилизации; колоссальная мифогенная направленность сознания первооткрывателей Америки; новые мифы, рожденные встречей культур (Эльдорадо, город Цезарей и пр.). Все это вместе взятое, наряду с другими факторами, не могло не обусловить глубокую укорененность мифа в латиноамериканской культуре, в том числе и в таком ее формообразовании, как утопия.

Известный исследователь утопии испанский литературовед Ф.Аинса выделил в латиноамериканской истории ряд этапов, для которых было характерно "усиление утопического напряжения":

1) встреча цивилизаций и открытие Америки;

2) конкиста и колонизация;

3) независимость;

4) консолидация национальных государств;

5) современная эпоха (6).

Развивая эту идею можно проследить и обозначить особенности взаимодействия утопии и мифа в конкретные исторические периоды.

1. В период, начало которому было положено открытием Америки, доминирует миф. Проходят проверку рожденные в Европе "предчувствия", мифы, легенды античности и средневековья, из которых и складываются первые интерпретации американских реалий. Поиски Источника вечной молодости, легендарных стран, Царства Сатурна и земного Рая не выходят за рамки мифологической матрицы. Это, можно сказать, время безраздельного господства мифа и "внутриутробного" развития латиноамериканской утопии.

2. В ходе Конкисты на протяжении всего XVI в., главным образом в религиозной и миссионерской практике, возникали различного рода социальные проекты, альтернативные имперским завоеваниям. Первичные архаические мифы вытесняются эсхатологическими, причем позиции последних в этот период по-прежнему сильны. Социальные проекты оформляются преимущественно в виде "квазиутопий" социально-христианского толка. Мы говорим "квази" именно потому, что религиозные цели доминируют в сознании и практической деятельности их создателей. В это время латиноамериканская действительность начинает продуцировать и собственные мифы, порожденные "встречей культур" (миф об Эльдорадо, о городе Цезарей и др.).

3. Ситуация начинает меняться, когда бьет час независимости, начинаются освободительные войны, вдохновленные идеями Просвещения. Несмотря на то, что в революционные периоды всегда остается достаточно места для мифа, главную роль начинает играть утопия. Ферментируя политические идеи и практические шаги по завоеванию американской независимости, она оттесняет миф на второй план. Теперь самое подходящее время для реализации ее функции протеста против существующего положения вещей и творения идеального Другого. Утопические идеи присутствуют в проектах будущих конституций, программах борьбы, лозунгах. Сам Боливар, Освободитель, создал по крайней мере, две утопии: в одной, представленной Конституционной Ассамблее Боливии, он предлагал ввести республиканское правление, равенство всех перед законом, осуществлять моральное развитие граждан, распределение работ, и т.д. В другой, обуреваемый вселенскими амбициями, мечтал о Великой Колумбии, как прообразе объединившегося человечества (7). Но мессианизм Освободителя имеет, несомненно, мифические корни.

4. После завоевания независимости утопическая составляющая превращается в неотъемлемую составную часть политических планов переустройства общества в молодых латиноамериканских государствах. В связи с нарастанием иммиграции континент вновь превращается в пространство европейских утопий, трансплантированных на американскую почву. Анархисты и фурьеристы, последователи Оуэна и Кабэ, ставят вопросы завоевания экономической независимости, достижения социального равенства, всеобщего избирательного права. Эти идеи оставляют весьма глубокий след в национальном менталитете. С другой стороны, выражением роста национального самосознания является появление утопий кубинцев Х.Марти ("Республика со всеми и для блага всех") и Д.В.Техеры ("Кубинский социализм"), аргентинца Д.Ф.Сармьенто ("Аргирополис") и других.

5. На современном этапе Латинская Америка продолжает играть свою роль лаборатории идей, источника политического, экономического, социального и культурного опыта, которые представляют собой своеобразный вызов западному мышлению. Утопия входила и продолжает входить в программные установки и революционные заявления многих революционеров ХХ в.

Социалистическое строительство на Кубе, деятельность Народного Единства в Чили (и т.д.) не могут рассматриваться вне утопического измерения. Более "модные" веяния - метисация, панамериканизм, неоиндехинизм, глобализм - включают наряду с реалистическими также мифические и утопические компоненты. Но это предмет особого разговора.

Как пишет кубинский исследователь Иоанка Леон дель Рио, "в латиноамериканском мышлении рассуждение о том, какие мы есть, всегда сопровождается представлением о том, какими мы должны быть, потому что можем быть, и у нас есть все исторические, социальные, экономические, политические, ментальные и художественные основания для того, чтобы это было. Смысл великой метафоры в том, что мы представляем собой то, что думаем о себе в измерении будущего" (8). И поскольку это действительно так, становится понятным, почему утопизм образует константу латиноамериканской культуры.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Ж.С о р е л ь. Введение в изучение современного хозяйства. М., 1908, с. ХХУI.
2 К.-Г.Ю н г. Психологические типы. М., 1996, с. 542.
3 Дж.Л а с к и М е л в и н. Утопия и революция. - Утопия и утопическое мышление. М., 1991, с. 177.
4 А.К а р п е н т ь е р. Арфа и тень. - Избранное. М., 1988, с. 576.
5 В.А.Г у т о р о в. Античная утопия. Ленинград, 1989, с. 168-169.
6 F.A i n s a. Necesidad de la Utopia. Buenos-Aires - Montevideo, 1990, p. 24.
7 M.A c o s t a S a i g n e s. Accion y utopia del hombre de las dificultades. La Habana, 1977, p. 373.
8 Y.L e o n d e l R i o. ?Por que la uto- pia? - El Catoblepas, septiembre del 2002, www.nodulo.org