ВСТРЕЧИ, ИНТЕРВЬЮ

Мексика, Россия... Крестный путь познания...

Недавно вышел в свет роман известного российского писателя, соредактора журнала "Звезда" Якова Аркадьевича Гордина "Крестный путь победителей" (Я.А.Гордин. Крестный путь победителей. Исторический роман. Санкт-Петербург, издательство "Пушкинского фонда", 2003.), посвященный переломному этапу истории независимой Мексики в XIX в. Наш корреспондент в Санкт-Петербурге В.Л.Хейфец взял интервью у автора романа.

- Яков Аркадьевич! Ваша первая книга с мексиканским сюжетом (Я.А.Гордин. Три войны Бенито Хуареса. Повесть о выдающемся мексиканском революционере. М., Издательство политической литературы, 1981) опубликована достаточно давно, и поэтому есть смысл начать сразу с "Крестного пути победителей". Почему далекая Мексика? Мексика, Россия... Для человека, который писал о дуэлях, о декабристах, Кавказской войне, выбор сюжета об этой стране выглядит несколько необычно.

- Когда была напечатана моя книга о Бенито Хуаресе, посвященная мексиканским сюжетам, я еще о Кавказской войне ничего не писал. Это был конец 70-х годов. Дело в том, что меня всегда, даже тогда, когда я занимался исключительно русской историей, интересовала проблема сопоставления моделей развития. Вот вы вспомнили декабристов, а у меня была когда-то безумная идея (от которой я впоследствии отказался) написать небольшую книжку, где первая половина была бы посвящена восстанию декабристов, а вторая - рыцарскому восстанию 1520-х годов, восстанию Ульриха фон Гуттена и Франца фон Зиккингена. В общем, между этими событиями есть некоторая связь. И то, и другое было дворянским восстанием против власти аристократии. Однако я понял, что это слишком далекие вещи, и от этой идеи отказался. Но само по себе желание сопоставить модели, чтобы прояснить, прежде всего для самого себя, процессы, происходящие в России, меня не оставляло.

И когда в конце 70-х годов мне предложили написать книгу в серии "Пламенные революционеры" и самому выбрать персонаж, я посмотрел списки, посмотрел сюжеты, подумал... Там выбор был большой, довольно приличные люди.

Но я понял: и хронологически, и историко-психологически происходившее в Мексике в середине XIX в. сопоставимо с эпохой Великих Реформ в России. Ведь и в Мексике это тоже была эпоха Великих Реформ, это была Война за Реформу. С большой буквы мексиканцы писали это в своих учебниках. Две гражданских войны - действительно радикальные преобразования. Отделение церкви от государства, уничтожение привилегий ("фуэрос") духовенства и военных, экспроприация церковных земель, введение гражданского брака, т.е. страна действительно преобразовалась. Нечто похожее по масштабам происходило тогда и в России.

Однако меня всегда интересовала проблема сопоставления революции и реформы, революции и эволюционного пути: когда революция становится неизбежной, когда и по каким причинам наступает революционная катастрофа? В мексиканской истории это прослеживалось достаточно ясно. И об этом, собственно, я и написал сравнительно небольшую книжку - повесть в 15 печатных листов. Ее потом перевели на испанский язык. Главная проблема была такова: революция и эволюция.

А затем меня все-таки не удовлетворило то, что получилось, и я стал потихоньку писать эту книгу дальше, вводя новые линии и новые персонажи. Уже наступила вторая половина 80-х годов, и тут появилась новая проблема, достаточно существенная, становившаяся все более актуальной. Это проблема молодой демократии и общества, которое, с одной стороны, психологически жаждет реформ, жаждет перемен, а с другой - к ним не готово. Что же получается в результате, когда политическая элита, далеко обгоняющая основную массу населения, "пришпоривает", так сказать, исторический процесс? Какие механизмы работают внутри этой молодой демократии при обществе, не до конца готовом к ее принятию? В общем, весь, как говорится, джентльменский набор: невозможность, отсутствие привычки работать в ситуации разделения властей, т.е. конфликт исполнительной и законодательной власти. Это же мы прекрасно наблюдали на примере английской революции: знаменитые кромвелевские разгоны парламентов. Законодатели мешали революционному лидеру. Нечто подобное происходило и в Мексике. Разгон парламента, военные перевороты, несовпадение интересов различных мощных групп граждан, неумение урегулировать их в том, что сейчас называется законодательным полем. Отсюда и гражданская война, одна и вторая.

Кроме того, меня всегда интересовали люди, а не столько исторический процесс как таковой. А в этом отношении тоже были занятные возможности по "сквозным" персонажам.

Одним из таких "сквозных" персонажей в этой книге оказался русский человек, дворянин. Собственно на этом построено все. Фактически это катаклизмы мексиканской истории, увиденные глазами русского либерала, который колебался здесь, в России, между либерализмом и радикализмом. У него был исторический прототип. После некоторых неприятностей (перехватили его письмо к Александру Герцену) он, опасаясь ареста, отправился в Мексику, зная, что там происходят реформы и гражданская война, для того, чтобы посмотреть, как это бывает в жизни, что такое радикальные перемены, и как они реализуются, и что из этого получается. Он поехал с определенным внутренним заданием и после 17 лет жизни в бесконечно бурной мексиканской ситуации вернулся в Россию и понял, что его опыт (а там он этого радикализма нахлебался достаточно) подсказывает необходимость быть поосторожнее. Однако он также увидел, что опоздал со своей мудростью, потому что уже происходило резкое нарастание социального антагонизма.

Этот человек, Андрей Гладкой, в исторической своей ипостаси звавшийся Антоном Гладким, был дружен с Прыжовым, который позднее вошел в группу Нечаева и принимал участие в печально известном убийстве студента Иванова. Таким образом Гладкой превращается в фигуру глубоко драматическую, потому что знает, чего делать нельзя, и, тем не менее, это происходит на его глазах.

Кроме того, если говорить о персонажах, я, занимаясь изучением материала, еще на предварительном этапе увидел ряд глубоко симпатичных мне людей и с той, и с другой стороны, и либералов, и консерваторов. И две противостоящие друг другу фигуры: Бенито Хуарес, отец демократии, и генерал Мигель Мирамон, лидер консерваторов, "рыцарь без страха и упрека", напоминающий по особенностям своей судьбы, пожалуй, генерала Ли в войне Севера и Юга в США, благородный человек, отстаивающий неправое дело. Хотя, если у Ли были сильные сомнения и им двигало прирожденное чувство долга, то Мирамон был убежденным консерватором, глубочайшим поклонником "доброй старой" Мексики. Он происходил из аристократического французского рода, из наваррских рыцарей, в нем были и сильная страсть к кодексу офицерской чести, и представление о миссии мексиканской армии, которую, как он видел, отодвигают в сторону, потому что она превратилась в самодовлеющую, тормозящую жизнь страны силу. Кроме того, он был человеком глубоко верующим, а тут разрушали церковь, и поэтому генерал встал во главе консервативных войск и очень успешно воевал. Но это бывает в таких случаях, и это напоминает нашу гражданскую войну: можно побеждать, побеждать и побеждать в сражениях, но проиграть войну. С ним именно это и произошло. Мирамон неизменно выигрывал сражения вплоть до самого последнего периода, но армии либералов снова возрождались, и сделать с этим было ничего невозможно... Вот, пожалуй, те мотивы, которые мной двигали.

- Если продолжить тему, просматриваются ли какие-то параллели между процессами и между персонажами на личностном уровне, не только на уровне Гладкого? Скажем, кто был российским Мирамоном, кто являлся российским Бенито Хуаресом, кто оказался Порфирио Диасом?

- Таких прямых человеческих параллелей в идеально хронологическом варианте, пожалуй, нет, но зато имеются очень явственные культурные параллели. Дело в том, что Мексика была на низовом уровне, европейцы считали ее полудикой страной, потому что значительную часть ее населения составляли индейцы. Конечно, у коренного населения была своя культура, свои представления, и в большинстве индейцы поддерживали либералов, кроме отдельных племен, которые шли за своим касиком генералом Томасом Мехией.

Если сопоставить людей в России и в Мексике, то мексиканцы, в чьих руках была реальная власть, конечно, ушли далеко вперед в своем политическом развитии. Элита же страны была ориентирована на США и на Западную Европу. Лидеры реформационных движений, вожди гражданской войны со стороны либералов, все они являлись людьми с европейским образованием, были поклонниками якобинцев и европейских либералов... Хуарес очень ценил, например, Бенджамена Констана как политического мыслителя. Поэтому возникают не прямые хронологические параллели, а скорее, сопоставления с нашей гражданской войной.

Был такой замечательный человек - президент Игнасио Комонфорт. Известна следующая история: после длительной диктатуры генерала Санта Анны (президент Мексики в 1833-1835, 1839, 1841-1844, 1847, 1853-1855 гг. - В.Х.), чистого авантюриста, началось движение против него во главе с генералом Альваресом. И за ним шли индейцы его штата, все это называлось "Армия восстановления свободы". "Армия" представляла собой полупартизанские отряды, которые в конце концов заняли Мехико. Комонфорт (перебивая сам себя, скажу, что на стороне консерваторов всегда стояла профессиональная армия, а на стороне либералов находились талантливые дилетанты, постепенно становившиеся профессионалами), который был начальником таможни, включившись в борьбу с Санта Анной, получил чин полковника, затем стал генералом и оказался талантливым военным.

Он был не "пуро" (крайним либералом), а "модерадо" (умеренным). Его можно сопоставить с более поздним нашим деятелем - Александром Керенским. Комонфорт был человеком, который не мог сделать выбор, поскольку боялся крайностей. Он хотел всех примирить и не хотел ссориться ни с теми, ни с другими. Комонфорт сменил Альвареса на посту президента, потому что Мехико и мексиканская политическая элита того не приняли: да, Альварес сверг диктатуру, но при этом оставался чужой для них фигурой, старым партизаном, малограмотным, хорошим военным, но человеком абсолютно другой культуры. И он решил мирно уйти, покинув столицу вместе со своей армией, которую и жители Мехико, и обитатели крупных городов считали просто варварами.

Комонфорт занял место Альвареса, но не смог работать с созданным еще при Альваресе парламентом (частично избранным, частично назначенным). В конце концов, президенту пришлось, поскольку он был генералом, и у него уже выработалась военная психология, принимать некие решения. Он не смог договориться с законодателями, потому что у них были одни представления, у Комонфорта - другие. В итоге, под давлением своих более решительных соратников президент распустил парламент.

Хуарес был индейцем из бедной семьи, но при этом оказался человеком необыкновенных способностей, изучившим языки, юриспруденцию, европейские политические доктрины, что привело его на пост губернатора штата Оахака. При Комонфорте Хуарес был председателем Верховного суда и вице-президентом. Разогнав парламент, Комонфорт не смог удержать ситуацию, и его же собственные соратники-военные вынудили его уйти. Они считали его виновным в продолжении соглашательской линии: генерал-президент не хотел и не мог сажать и расстреливать людей, вместе с которыми еще недавно он воевал против Санта Анны.

Тогда все свергнутые президенты накатанным путем через джунгли отправлялись в Веракрус, садились на корабль и ехали куда-нибудь - на Кубу, в изгнание. Мексиканцы не любили убивать своих президентов, так на всякий случай, чтобы потом им не ответили тем же. Расстреляли только императора Агустина Итурбиде, и то только потому, что он вернулся, несмотря на запрет.

- А как же Максимилиан?

- Максимилиан - это другое, ведь он был представителем интервентов. А тот был свой, его изгнали, он попытался высадиться и вернуть себе власть. Его арестовали и тут же, прямо на берегу, расстреляли.

Итак, Хуарес стал президентом, сменив Комонфорта. За ним не было ни правительства, ни армии, лишь только право. Хуарес являлся законником-идеалистом. Вот кстати, чем меня еще подкупил мексиканский сюжет, так это фигурой Хуареса. Он был почти совершенным политиком. С одной стороны, он не переступал закон. Комонфорт сообщил ему, что собирается сделать, а Хуарес ответил: "Игнасио, я не иду с тобой", и был арестован, но перед своим уходом Комонфорт его выпустил. Хуарес бежал в свой штат. Но поскольку страна ждала существенных перемен, то образовалось и правительство, вне Мехико, вокруг Хуареса, и появилась армия, и началась трехлетняя гражданская война, в ходе которой Мирамон, все время побеждая, вчистую проиграл. Этому способствовала очень точная стратегия, выработанная Хуаресом.

Кроме того, вокруг Хуареса были замечательные люди. К примеру, его министр иностранных дел Мельчор Окампо, человек, получивший образование в Париже, "европеец", являвшийся последователем Прудона, с одной стороны, с другой - бешеный патриот. Окампо считал, что главное - это справедливо разделить земли, уничтожить латифундии и создать на мексиканских просторах нацию мелких равных собственников, фермеров, которые и должны были стать опорой свободной, демократической жизни.

Был другой совершенно замечательный человек - профессор юриспруденции Дегольядо, который стал генералом, но не выиграл ни одного сражения, он проигрывал всегда: и самому талантливому военачальнику из сторонников Максимилиана Мирамону, и его генералам. Но при этом он создавал все предпосылки для выигрыша войны, обладал таким обаянием и такой убежденностью, что через короткое время его рассеянная армия снова возвращалась к нему, и Мирамону приходилось куда-то торопиться в другое место. Дегольядо трагически погиб. Название книги ("Крестный путь победителей") не в последнюю очередь продиктовано тем, что многие из людей, прославившихся в войне за Реформу, погибли после нее.

Вообще оказалось, что самое страшное ждет их после военной победы. В разоренной стране не было денег на армию, и ее пришлось распустить. При этом среди генералов и офицеров имелась масса честолюбцев, которые хотели воспользоваться своим военным триумфом. Вот генерал Порфирио Диас, любимец Хуареса, можно сказать, его воспитанник. Начав еще лейтенантом Национальной гвардии в Оахаке, дон Порфирио все время следовал за Хуаресом.

Но когда разгромили интервентов - французов, когда расстреляли Максимилиана, то каждый захотел получить свою долю власти. Они считали, что Хуарес слишком долго управляет страной. А народ его снова избрал, поскольку он был очень популярен. Начались генеральские мятежи, и Хуаресу пришлось посылать войска на подавление своих вчерашних соратников. То, на что не решался Комонфорт, сделал Хуарес.

Замечательным человеком был Игнасио Сарагоса. Профессиональный военный, в начале войны он был полковником, потом дошел до генерала. Именно он остановил наступление французов под Пуэблой, став национальным героем. Когда высадился французский экспедиционный корпус, французская армия была, конечно, гораздо мощней мексиканской, она была подготовлена, неплохо вооружена и увенчана лаврами побед и в Европе, и в Африке, и в России (Крым), но Сарагоса со своими не Бог весть как обученными и экипированными, нередко босыми солдатами сумел ее остановить. Вот тогда у французов и начались провалы, потому что сразу изменилась психологическая обстановка в стране, война перешла в затяжную, потом в партизанскую, а это, как мы знаем по нашему собственному опыту, уже оказывается для регулярной армии катастрофой. Французы завязли в Мексике. Вся эта история закончилась пленением и расстрелом Максимилиана, которому служил Мирамон, и Мирамона расстреляли вместе с Максимилианом. Там было три "М": Максимилиан, Мехиа и Мирамон. Все они были казнены одновременно... Да, обилие ярких, замечательных, чистых, преданных своему делу бескорыстных людей меня чрезвычайно подкупило. Можно еще назвать несколько персонажей, но это, пожалуй, были наиболее поразительные люди.

Конечно, очень интересной ситуацией в Мексике (и тоже отчасти совпадавшей с российской) являлся разрыв между верхним слоем, между политической и интеллектуальной элитой страны, и массой общества. Не говоря уже о том, что некоторым сходством является и многонациональный состав наших стран (конечно, с определенными оговорками).

- Перечень исторических параллелей можно продолжить, обратившись к вопросу об использовании насилия (и не только революционного), и в Мексике, и в России, вспомнить теорию "модернизационного разрыва" в развитии цивилизаций.

- Тут, пожалуй, сходство лишь частичное. В России были отдельные катаклизмы. Пугачевщина, декабристы, мятеж военных поселений в 1831 г., крестьянские локальные волнения. Но Мексика с начала 1810-х годов воевала непрерывно. Сначала Идальго восстал против испанцев (страна еще оставалась колонией), мощное восстание, в которое были втянуты десятки тысяч людей. После его разгрома последовало восстание Морелоса, тоже переросшее в длительную войну. Затем были диктатуры Итурбиде и Санта Анны, война с Соединенными Штатами, потеря половины территории, затем те гражданские войны, о которых мы говорим. Наконец, 30-лет-няя диктатура Диаса, когда, в общем, социальные проблемы по-настоящему решены, безусловно, не были. И закончилось это, как мы знаем, снова длительной и кровавой гражданской войной 1910-1917 гг., в которой действовали уже ставшие классическими фигуры: Панчо Вилья и Эмилиано Сапата.

Привычка к насилию в Мексике была, очевидно, существенно сильнее, чем в России. Как известно, относительный порядок был установлен лишь при Порфирио Диасе, но мы помним, как он это сделал: вместо того, чтобы начать уничтожать наводнившие Мексику за время войн банды, президент их завербовал, превратив разбойников в полицию. Новые полицейские терроризировали население, поскольку отвыкнуть от своих привычек, естественно, не могли, несмотря на то, что носили форменные мундиры. Но все-таки видимость покоя была, хотя и держалось это на постоянной угрозе насилия. А Россия жила, конечно, более мирно.

- Европейская часть жила... Был ведь и Кавказ...

- Да, конечно. Но Кавказ - это отдельная история, совершенно особое место, особая сфера. Разумеется, 60 лет непрерывной войны - в этом отношении у нас с Мексикой тоже есть общие черты, потому что ни одна европейская страна не воевала непрерывно на протяжении всего XIX в. Россия кроме крупных войн вела и ползучую кавказскую войну, которая серьезно разоряла страну. Об этом мало думают, но значительный процент бюджета уходил на Кавказ - где-то от 16 до 20%. Требовалось содержать армию под 300 тыс. штыков и сабель, при том, что состояние коммуникаций оставалось чудовищным. Прокормить армию на месте боевых действий было невозможно, ни в Закавказье, ни на Кавказе.

- Пожалуйста, несколько слов о себе. Как вы дошли до жизни такой: писатель, историк и отчасти политик...

- Что касается истории, это великий соблазн любопытства, я ведь после армии пошел на филологический факультет. Правда, не закончил, но четыре курса за мной (два очных, два заочных). Но уже где-то с начала 60-х годов мне было необычайно интересно понять: как мы пришли туда, куда мы пришли. Потому что перспективы нашей формации уже просматривались.

Первое, что я сделал, - начал заниматься декабристами, но это на поверхности. Потом пришлось (для того, чтобы понимать, что это такое) несколько передвинуться в XVIII в., в екатерининское время. Так постепенно я дошел до Петра, до 1730 г. У меня есть книга о событиях того времени "Меж рабством и свободой". Так я попытался выстроить процесс, абрис процесса, движения, показав постепенное повышение уровня свободы, попытки поднять эту планку, которые после Петра Великого делались постоянно. 1730 г., екатерининские конституционалисты, декабристы, вот как это все шло.

Я даже три года назад прочитал в женевском университете такой спецкурс под названием "История свободы в России", где попытался показать, как это все нарастало, проваливалось, потом возникало снова. Я почувствовал, что мне важно выяснить для себя, а по возможности еще для тех, кого это тоже заинтересует, что же с нами происходило на протяжении последних 150 лет, почему произошедшее в 1917 г. оказалось неизбежным, и дальше. Вот этот путь я и попытался проследить. Это был в целом не академический интерес к проблеме, хотя некоторые навыки академической работы у меня выработались.

Мой интерес носил практико-публицистический характер. Поэтому, когда появилась возможность еще и немножко вмешаться в практическую политику, то мне опять же было интересно ею позаниматься, хотя я достаточно быстро прекратил эти занятия. Это все было ситуационно. А вот сопоставить то, что знаешь теоретически с тем, что происходит на самом деле в жизни, было любопытно.

- Вы говорите о клубе "Ленинградская трибуна"?

- Да, о "Ленинградской трибуне" времен перестройки. Потом я принимал участие в организации партий "Демократический выбор России" и "Союз правых сил". На самом первом этапе я был членом Политсовета "Демократического выбора России", потом, когда эта структура более или менее устоялась, я оттуда ушел. Точно так же, когда образовывался СПС, меня пригласили вместе с несколькими другими людьми, поскольку партия рождалась в какой-то очень конфликтной ситуации. Что мог я, в общем, сделал для того, чтобы новая структура появилась, и какую-то лепту в дело создания демократических партий и движений внес.

- Кого вы можете назвать своими учителями?

- Я чрезвычайно чту Василия Осиповича Ключевского. Он, пожалуй, из большой плеяды историков мне ближе всего. Из писателей, занимающихся исторической литературой, могу назвать Юрия Николаевича Тынянова. Кроме того, у меня просто были друзья, уже, увы, покойные, которые, конечно, существенно повлияли на меня: Юрий Давыдов, Натан Эйдельман, Андрей Тартаковский, замечательный историк. Так что было, у кого поучиться в буквальном смысле.

- Каково быть главным редактором (соредактором) "Звезды", журнала с такой знаменитой и трагической судьбой?

- К счастью, тот исторический момент, о котором вы говорите, а именно события 1946 г., уже далеко. И более того, в сознании людей, работающих в редакции последние 10-12 лет, он фактически изжит. До этого, очевидно, коллектив у нас постоянно чувствовал, какое прошлое за ним. Потом такое осознание ушло. Да во многом и люди новые трудятся. Я сам не работал в журнале "Звезда" до 1992 г.

Не сказал бы, что такой уж я непуганый, поскольку значительная часть жизни прошла хотя и не в самые страшные, но, в общем, достаточно суровые времена. Но от осторожности очень быстро отвыкаешь, особенно, если есть опыт неосторожности, а он есть и у меня, и у моего соредактора Андрея Юрьевича, мы достаточно органично вошли в эту новую, бесцензурную и в этом отношении безответственную жизнь, когда отвечать нужно в общем-то только перед читателем и самими собой и больше не перед кем.

Издавать журнал - чрезвычайно хлопотное занятие. Оно требует большого количества не столько времени, сколько внутренней энергии. И кроме того, существует масса побочных административных занятий, деньги искать надо, то-се.

- Яков Аркадьевич, вы были председателем жюри Букеровского конкурса. Что это значит для вас в жизни, как это связано с литературным процессом?

- Я бы не сказал, чтобы это было какое-то очень уж значительное событие в моей жизни. Но это интересно, и когда мне предложили возглавить жюри, то, после некоторых раздумий, довольно серьезных, я все-таки согласился. Мне пришлось прочитать 40 романов, очень разных, и выстроилась некая картина литературы, гораздо более ясная, чем когда просто читаешь без особой системы.

А как это влияет на литературный процесс? Думаю, что никакого особого влияния это не оказывает, потому что литература, конечно, движется не премиями, а гораздо более фундаментальными вещами. Но я согласился еще потому, что считаю Букеровскую премию очень полезной и серьезной. Премий довольно много, и они приводят иногда к весьма парадоксальным результатам.

Букеровская является наиболее солидной. И у нее есть определенная установка - поддерживать традицию русского романа в России. Правда, это не всегда удается, потому что несколько раз Букера получали вещи, которые романом назвать было сложно. Но, тем не менее, когда мы определяли так называемый "шорт-лист" (шесть человек), один из членов жюри, пианист Николай Петров (в этом жюри обязательно из пяти членов должен быть один человек другой профессии), на пресс-конференции сказал: "Ну, ни "Братьев Карамазовых", ни "Войны и мира" мы вам не обещаем". Действительно ни "Войны и мира", ни "Братьев Карамазовых" там не было, но все шесть романов - это достойная литература. Ни за один выбор абсолютно не стыдно. Они очень разные, но все эти книги отличает достаточно высокая степень серьезности. Это был один из критериев, о котором мы предварительно договорились, потому что был соблазн выдвинуть экстравагантное произведение, которое будет иметь успех у любителей экстравагантной же литературы, которое будет гораздо живее обсуждаться критикой, чем более традиционные вещи. Все отобранные для последнего этапа конкурса книги были достаточно традиционны, но они серьезны, в них трактуются глубинные жизненные проблемы. И мне кажется, что задачей именно Букеровской премии является поддержка такой литературы - фундаментальной, серьезной. Это не значит, что она должна быть скучной, дидактичной, назойливой, вязкой, нет.

В итоге победителем конкурса стал русский испанец Рубен Гальего, человек с тяжелейшей судьбой, который в книге "Белым по черному" рассказал о своей жизни, истории взросления тяжелого инвалида, истории победы человека над своей бедой.

- Планируете ли вы вернуться к каким-то латиноамериканским сюжетам в будущем, может быть, не в романе, а в публицистике?

- Мне было бы интересно, и, возможно, когда-нибудь я это сделаю, написать отдельную работу, не роман, а публицистическое сочинение о Комонфорте. Надо сказать, что он же вернулся, когда началась французская интервенция, был амнистирован, стал военным министром. И погиб, его убили бандиты на большой дороге во время одной из поездок. Как типаж, вид политика он меня интересует. Сегодня для меня становится актуален и любопытен опыт Порфирио Диаса.

В южноамериканской истории тоже много соблазнительного. Когда-то я думал написать о государстве отцов-иезуитов в Парагвае. Очень любопытный сюжет. Он лежит близко к моим российским интересам. Политические утопии - очень важная и интересующая меня вещь, но дойдут до этого руки или нет, я боюсь сказать.