НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Из Сан-Пауло в Сеарa

Нельзя сказать, что успех пришел головокружительно быстро, хотя уже первый роман Клаудио Агиара ("Caldeirao"), опубликованный в 1982 г. и удостоенный сразу двух литературных премий, принес ему известность национального масштаба. Интересно, что в том же году была отмечена премией и одна из его пьес - "До того, как война закончится". Это, пожалуй, тот случай, когда профессиональная карьера сложилась удачно, - все, в конце концов, сошлось, - но никак не раньше, чем в свое время.

По-другому и не могло быть: писателю-интеллектуалу, как и любому писателю, нужен период естественного взросления. Но, кроме того, он еще должен стать интеллектуалом. И это становление всегда процесс длительный. Агиару к тому же пришлось наверстывать упущенное. В одном из интервью, вспоминая свое детство, писатель признается, что в возрасте десяти лет его основным занятием было пасти коз, и он не знал даже своего полного имени. Отсюда - внешне нелогичный поступок. Именно в 1982 г., когда пришла известность и, казалось бы, появилась возможность полностью посвятить себя литературе, он уезжает в Саламанку, чтобы получить докторскую степень на факультете права в университете старой Европы в дополнение к университетскому (юридическому) образованию, полученному в Бразилии. Впрочем, нужно учитывать, что тогда многие бразильцы из числа демократически настроенной творческой интеллигенции покидали свою страну, предпочитая военному авторитарному режиму жизнь за границей.

В Саламанке, куда Клаудио Агиар позже вернется читать лекции, но не как юрист, а как литератор, он много работает в жанре эссе. Там же (до отъезда в Бразилию в 1987 г.) он пишет и роман "Возвращение Эмануэла". Эта книга теперь переведена на русский язык. Переведена с опозданием. По той причине, что наш постперестроечный книжный рынок очень быстро повернулся лицом к "бестселлеру", спиной - к таланту. И, естественно, что об этом бразильце на русском языке нет ни строчки. Есть на испанском, на французском, а на русском - нет. А то, что Жоржи Амаду высоко ценил его как художника, мало кому известно... Но времена меняются. Поговорим о переведенной книге.

Главный герой романа Эмануэл Сантарем держит в руках листок бумаги, на котором легко читается номер телефона. Его только что, как курица лапой, не сняв перчаток, нацарапала элегантная женщина. Все правильно. Телефон полицейского участка. Вот только каракули... Но, может быть, почерк получился неряшливым, потому что просто мешали перчатки?

Или: недавний знакомый Эмануэла ставит машину перед загородным домом так, чтобы сразу же, не разворачиваясь, можно было выехать на шоссе, не выключает двигатель, оставляет зажженными фары и, хотя поездка закончилась, остается за рулем, а через какое-то время раздаются выстрелы... Эмануэл входит в дом и видит, что его попутчица ранена. Он не удивлен, так как слышал ее крик, который и заставил его войти. Но вдруг ему кажется, что в доме есть кто-то еще. Убедив себя (или удостоверившись?) в том, что это не так, он тут же наталкивается на труп с явными следами насильственной смерти. Совершено убийство. Перед нами место преступления и... детектив?

Читатель чувствует, что с ним затеяли игру. И поскольку Пуаро и мисс Марпл сюжетом не предусмотрены, сам начинает разгадывать предлагаемый ребус, пытаясь определить, где дверь настоящая, ведущая к изобличению убийцы, а где - ложная, уводящая в лабиринт. Положение осложняется тем, что главный герой прежде, чем попасть в передрягу, целый день прошагал по солнцепеку практически без еды и отдыха. Решив вернуться из Сан-Пауло в Сеарa пешком, он шел по шоссе и всю предыдущую ночь. Принимая такое решение (пройти три тысячи километров), человек уже был "не в себе". Он не экстремал. Его гонят отчаяние и безденежье, порождающие психологическую неуверенность, а накопившиеся усталость и недосып мешают воспринимать действительность адекватно. Тем интересней. Тем трудней определить, глядя на мир его глазами, где же та ниточка, за которую нужно потянуть, чтобы распутать клубок. Однако перед нами не детектив, а в жизни детективные истории распутываются не всегда.

Эмануэл Сантарем - с Северо-Востока Бразилии, из Сеарa. Обстоятельства заставили его перебраться в поисках работы на юг, в Сан-Пауло. Здесь это не столько географические, сколько социокультурные понятия. Почему речь идет о Сан-Пауло? Да потому, что были годы, когда именно на этом "чудо-юге" производилось до 80% всего ВВП страны.

Причины миграционных процессов в общем виде всюду одинаковы, и сегодня они не понаслышке известны и нам. Известно и отношение коренного населения больших городов к чужакам. Часто оно негативно, что, как правило, имеет основания. Но ведь не все мигранты пополняют криминальные структуры. И нельзя лишать человека шанса переломить судьбу и наладить свою жизнь, не складывающуюся только потому, что он не там родился. Другое дело, что мало кому удается на новом месте реализовать мечту. Эмануэлу Сантарему не удалось.

В одну и ту же реку нельзя войти дважды. Но попробуйте проехать дважды по одному и тому же шоссе. Не получится. Это известно с мифологических времен и используется сегодня, потому что до сих пор работает: идешь или едешь - все равно смотришь, и обязательно что-то происходит, и сама по себе склеивается внешняя фабула. Она - не главное у Клаудио Агиара. Это лишь технический прием. Основной сюжет спрятан в психологии и развивается изнутри. Хотя это "изнутри" требует комментария. В его романе - как в греческой трагедии или ибсеновской драме - судьба свершается поверх брутальности жизни, независимо от расчетов и просчетов людей. Такое присутствие космической рациональной иррациональности находит свое отражение в стилистике. Текст не просто функционален, он продуман и "свинчен", как стальная конструкция, в которой каждая несущая балка свободно просматривается. И все же это не инженерное сооружение, не имеющее отношения к гуманизму, а роман. Он напомнил мне "Южное шоссе" Кортасара. По настроению. Поясню: у аргентинского писателя на антенне обычного (не санитарного) автомобиля появляется (и остается навсегда) импровизированный флажок с красным крестом "скорой помощи". У бразильца его нет "в натуральную величину". Но он есть как сигнал SOS, как символ. Этот невидимый (или не всем видимый) флажок-символ держит в руках главный герой романа, возвращающийся в Сеарa. Шоссе - другое. Флажок - тот же.

А.В. Гришин

(Помимо романа, фрагменты которого мы публикуем в этом номере и который скоро должен появиться на русском языке полностью в издательстве "Дон Кихот", Агиар - автор романов "Caldeirao" (Национальная премия в области литературы, 1982), "Lampiao e os meninos" (1994), "Os anjos vingadores" (1994), "A corte celestial" (1996).

Кроме того, он написал несколько пьес. Все они были поставлены на театральной сцене. Для того, чтобы только перечислить заголовки его эссе, понадобилось бы отдельное примечание.

О его творчестве спорили самые авторитетные латиноамериканские и испанские критики и литературоведы, признавая тем самым бесспорность того, что в литературе, переживавшей "бум", появилось новое имя. Многие сравнивали его с Эуклидисом да Кунья, имея в виду "Сертаны", и Марио Варгасом Льосой, опубликовавшим за год до "Caldeirao" роман на схожий сюжет - "Война конца света". Такие сложные параллели, видимо, действительно уместны. Однако это дело специалистов. А вот не специалист Жоржи Амаду сказал тогда о нем очень просто: "... Для старого романиста всегда большая радость открыть для себя коллегу по ремеслу. Особенно, когда речь идет о человеке, обладающем бесспорным призванием, подкрепленным большим талантом").

---

Клаудио Агиар

Возвращение Эмануэла

Claudio Aguiar. A volta de Emanuel. Recife, FUNDARPE, 1989.

Перевод Н.С.КОНСТАНТИНОВОЙ, А.В.ГРИШИНА

Клаудио Агиар родился 3 октября 1944 г. в штате Сеарa в семье безземельных крестьян. Его городская жизнь началась в четырнадцатилетнем воз-расте в Форталезе, так что в каком-то смысле роман "Возвращение Эмануэла", вышедший в свет на португальском языке в 1989 г., автобиографичен. Поступив в Государственный университет штата Пернамбуко, будущий писатель снова был вынужден сменить место жительства и переехать в Ресифе. Именно там он начинает печататься в различных периодических изданиях и пишет свои первые рассказы, позже вышедшие отдельной книгой - "Exercicio para o salto" (Rio de Janeiro, 1972).

Проснувшись на земле, я одновременно ощутил ужас и потребность что-то предпринять. Я не был уверен, слышал ли только один или несколько криков. Честно говоря, в ту долю секунды, от первого порыва, заставившего вскочить на ноги, и до решения побежать к крыльцу, в моем мозгу пронеслись тысячи сцен. И все же я успел посмотреть по сторонам и никого не увидел. Тем не менее, в голове крутился вопрос: какая ужасная вещь только что произошла?

Чувство страха боролось с желанием узнать, что же случилось в доме. Остаться там, где я стоял, или бежать на помощь? Не знаю, сколько времени мои действия сковывало это сомнение. Сильнейшее волнение парализовало меня и лишило зрения. Как будто гром ударил среди ясного неба. К тому же и ветер резко усилился, отчего стало холоднее. Почему я не бежал туда? Вновь в памяти всплыли крики, и я был уверен, что кричала женщина, и что это было наяву, а не в моем больном воображении. Страх нарастал, когда я начинал думать о Жануарии, понимая, что с ней могло что-то случиться. Конечно, в доме могли быть и другие женщины, но я сразу же узнал ее голос.

И снова раздались крики. Те же самые отчаянные крики. Я уже не соображал, были они реальными или отголоском тех, что слышал раньше. Тут же захлопали выстрелы. Кто-то стрелял - один, два, три раза. В кого? Затем послышались звуки какой-то суматохи. Может быть, там дрались несколько человек?

Все произошло мгновенно, взорвав тишину этого места, не предвещавшую ничего подобного. И вот уже только листва деревьев шелестела на ветру. И это меня зачаровывало. Вновь показалось, что я сплю. Однако все случившееся было реальностью.

Побежав к крыльцу, я не имел ни малейшего представления, что буду делать, когда попаду в дом. На вид в нем никого не было. Я вспомнил, что, выходя из машины, видел, как Жануария зажигала свет внутри и снаружи - в саду, где в отдалении стоял фонарь. Это было единственное, что я успел вспомнить. По пути мне не попалось на глаза ничего необычного. Правда, двигатель автомобиля продолжал работать. На самом деле, это обстоятельство с момента нашего прибытия привлекло мое внимание. Но поскольку я ничего не понимал в машинах, то проигнорировал эту мелочь. Не вызвало у меня никаких подозрений и то, что Блондин остался в машине, не выказывая никакого желания выйти из нее.

Как я уже сказал, подбегая к дому, я вновь на мгновение приблизился к машине. Она находилась в том же положении с включенным двигателем. Блондина там уже не было. В тот момент естественным было сделать вывод, что, услышав крики, он бросился в дом. А поэтому, кто знает, возможно, и забыл выключить мотор и фары. Это умозаключение я сделал уже на крыльце. Из дома доносился грохот падающей мебели, звон бьющегося стекла. Отдельные слова, выкрикиваемые со злостью, сливались со всем остальным шумом, что не позволяло разобрать их смысла и понять, кому они принадлежат.

Когда я достиг двери, возможно, меня заметили. Все стихло. Я вошел и остановился. На первый взгляд, особого беспорядка там не было. Внезапно из коридора послышались приближавшиеся шаги. Человек столкнулся со мной, упал вперед, сразу же поднялся, и, не оглянувшись, продолжил свое движение. Я тоже упал и сначала не разобрал, кто это был, однако, оставаясь на полу, дрожа от страха, все же выглянул за дверь и узнал Блондина.

Несмотря на волнение и скоротечность происходящего, мне все же запомнилось, что он действовал быстро и точно. Был напуган. В лице ни кровинки. Глаза бегали, как будто контролируя движения преследовавших его врагов. Не успел я встать на ноги, как услышал рев машины, газующей на полную мощность. Дверь автомобиля оставалась открытой, пока на ходу Блондин с силой ее не захлопнул. Сорвавшись с места на полной скорости, так, что земля из-под колес далеко разлеталась в разные стороны, он в мгновенье ока скрылся за поворотом. На газоне остались черные следы от протектора.

Я сделал несколько шагов вглубь дома. Слева была гостиная, а спра- ва - прихожая. В гостиной слабо светился абажур. Я оглядел стены и заметил несколько удачно развешанных картин. Вокруг длинного стола были аккуратно расставлены стулья. На столе из черного дерева в старом кувшине стояли живые цветы. По углам виднелись различные изделия из керамики. Перед диваном лежал коричневый ковер с рисунком в красных тонах. Все хорошо сочеталось одно с другим. Однако мои глаза искали не эти предметы мебели и украшения интерьера, а свидетельства только что разыгравшейся драмы. Она смутно начинала вырисовываться.

Снова переведя взгляд на ковер, я увидел лежавшую, как мертвая, Жануарию. Было бы естественным мгновенно броситься ей на помощь. Но что-то заставляло меня бежать оттуда. Не спорю, это была трусость. Но, в конце концов, что я выигрывал оттого, что влезал в эту историю? А она прокручивалась в моей голове с самого начала. Я вновь видел перед собой Блондина, с которым только что столкнулся, наконец, осознав, что он сжимал в правой руке револьвер. Да, он был вооружен. Как это было опасно! Он же мог выстрелить и в меня! Почему он этого не сделал? Зачем оставлять в живых свидетеля, который завтра или послезавтра будет давать против тебя показания? Ничто не мешало ему исключить такую возможность.

Немного успокоившись, я попытался осмыслить случившееся и получше восстановить в памяти лицо Блондина. Да, он бежал с оружием в руке, испуганный, весь в испарине, взмокший до такой степени, что чувствовался запах его пота. С растрепанными волосами, бледный, он, размахивая руками, несся вслепую, спотыкаясь и сметая все, что попадалось на пути. Я как будто сам совершал его безумный побег, вплоть до того момента, когда он вскочил в машину и рванул на шоссе.

Вернувшись на середину гостиной, я, как завороженный, уставился на распростертое тело Жануарии, убежденный, что обязан остаться и сделать все возможное, чтобы оказать ей помощь. Эта мысль пришла быстрее, чем мне удалось как следует рассмотреть душераздирающую на первый взгляд картину. И вдруг я увидел перед собой богиню. Девушка была прекрасна и исполнена чувственности. Она лежала практически ничком. Платье было поднято почти до живота, открывая округлые ноги и полные, смуглые бедра. Вероятно, съежилась она при падении, а теперь лежала неподвижно, возможно, без сознания.

Я подошел так близко, что почувствовал аромат ее волос, рассыпавшихся по ковру. Лицо было обращено вниз. Я не был уверен, но у меня создалось впечатление, что она оказалась в таком положении после какого-то насильственного действия. Что заставило ее упасть? Сильный удар Блондина? Или всего лишь страх? Она потеряла сознание или умерла?

Я ходил из стороны в сторону, инстинктивно прислушиваясь к тишине. Не услышав ни малейшего шороха, который указывал бы на присутствие в доме другого человека, я снова подошел к ней и решил одернуть подол платья. Через несколько длившихся вечно минут я тихонечко потянул его вниз, как будто боялся ее разбудить. Даже если она была мертва, ее формы для меня представляли угрозу, заставляя думать о том, о чем нельзя было думать в такой момент. Действительность не подтверждала справедливости пословицы "с глаз долой, из сердца вон". Я уже не видел ее бедер и ног, но чувствовал, что какое-то особое, неплотское удовольствие охватывало мое тело, парализованное видом обнаженной, желанной женщины. Желанной, однако, необъяснимо умиротворенной.

Возможно, что я оставался в состоянии такого напряжения прежде всего от страха, что все увиденное повторится в реальности, наяву. Поэтому я стал трогать ее голову, стараясь придать ей другое, более удобное положение, лицом кверху, что даже позволило мне определить, что она дышит. Крепко обняв ее за плечи и пытаясь повернуть, я почувствовал тепло упругого молодого тела, испытав при этом то же самое удовольствие, что и несколькими часами ранее, когда в машине нечаянно коснулся ее обнаженного плеча.

Удерживая ее в объятьях и невольно ощущая твердость ее теплой груди, я, наконец, окончательно понял, что она жива. И в ту же секунду испугался, обнаружив на ковре несколько кровавых пятен. Казалось, что руки отказывались так бесцеремонно касаться ее горячего чувственного тела; они дрожали от переполнявших меня эмоций, хотя я и внушал себе, что речь идет лишь об оказании первой помощи. Тело Жануарии даже тогда оставалось слишком соблазнительным. Но довольно быстро мне все же удалось с собой справиться. Нужно было что-то срочно предпринять. Расстегнув на ней одежду, я заметил, что кровь текла из маленькой царапины на левой руке. Я осторожно приподнял рукав платья и увидел входное отверстие от пули на высоте бицепса. Я медленно разогнул ее руку и пошевелил ею, чтобы узнать, не задета ли кость. Нет, ничего такого, только маленькая ранка в мышечной ткани.

Ветер задувал во входную дверь, оставшуюся открытой. Это могло побеспокоить ее. Я закрыл дверь и сразу же вернулся на прежнее место. Что делать дальше? В голову не приходило ничего конкретного. Я был ошеломлен и обескуражен внезапностью произошедшего. Да, наверное, лучше было бы привести ее в чувство. В конце концов ранение мне представлялось совсем неопасным. Кроме того, придя в себя, она, вероятно, смогла бы найти выход из сложившейся ситуации. В нерешительности я сел на диван и несколько секунд разглядывал прекрасное женское тело, распростертое у моих ног и предоставленное в мое распоряжение.

Жануария, Жануария! - Несколько раз позвал я по имени. Бесполезно. Казалось, что она забылась в глубоком сне. В голову лезла всякая чепуха. Я даже подумал, что этот уединенный дом постигла божья кара. Кроме того, я не мог смириться с тем, что ее прекрасное тело брошено каким-то прощелыгой и теперь лежит здесь, в холодной ночи, уже шедшей к рассвету.

И вдруг по спине пробежал озноб. Какая-то сила заставила меня взглянуть в коридор, который был прямо передо мной. Как будто кто-то хотел обратить мое внимание на присутствие чего-то еще в этом загадочном доме. Я даже огляделся по сторонам. Может быть, в доме действительно кто-то есть? Не хотелось быть застигнутым врасплох. Я никогда не верил в сверхъестественные существа. Кажется, что той ночью настала пора расплатиться за это неверие. Они окружали меня. Я чувствовал их рядом. Не случайно и попутка мне попалась, когда я уже отчаялся ее поймать. Я шел больше трех часов, еле передвигая ноги по горячему асфальту. Я уже не справлялся с весом собственного тела. И именно тогда она как с неба свалилась. Этот дом назначен мне провидением. Возможно, все случившееся есть не что иное, как испытание, и его следует пережить? Или это была ловушка?

Однако через какое-то время перед глазами вновь появилась реальная картина: распростертая у моих ног женщина. Холодная ночь за окнами. Блондин, удирающий на своей спортивной машине. И, наконец, я сам, не имеющий ни малейшего представления о том, что же делать.

Почему этот мужчина бросил свою подружку? Я прижал руку ко лбу и почувствовал, как прежняя головная боль возвращается. Вены на висках предательски пульсировали, и я испугался, что нервы не выдержат. Я сильнее сжал лобные доли, и мысли о божественной каре улетучились. Пора было позаботиться о Жануарии. И я снова начал ее звать.

Ее закрытые глаза вызывали во мне ассоциации, связанные с удивительным покоем, детским сном, и, по какой-то непонятной причине, - с покойниками. За свою жизнь я видел мало мертвецов, но, любопытно, что у всех у них глаза были закрыты легко и спокойно. Я попробовал отогнать зловещие воспоминания. Хотелось думать, что она спит.

Сон. В ночной тишине, усиливавшей это впечатление, абсолютная неподвижность сомкнутых век Жануарии, скрывающих черные зрачки, выглядела естественно. Казалось, что мой голос не достигал ее слуха. Поэтому я решил дотронуться до гладкого и такого соблазнительного лица, приводившего меня в возбужденное состояние. Но были сомнения. Как поступить? Потрепать тихонько по щекам, одновременно произнося ее имя? Или просто продолжать звать? Я выбрал первое. Мои старания дали результат. Она медленно открыла глаза и обвела ими вокруг себя, как бы спрашивая: где я нахожусь? Тут же выступили слезы. От боли или от страха? Или и от того и другого сразу? Боль - от полученной травмы. Страх, наверняка, - от падения на ковер и оттого, что рядом нахожусь я. Очнувшись, она поняла, что ее бросили, и поэтому в ее глазах стоят слезы. Я попробовал что-то сказать, но смог выговорить только ее имя - Жануария!

Плача, она попыталась неповрежденной рукой дотянуться до раны. Я помешал ей это сделать, со словами, что беспокоиться не о чем, - "ничего серьезного", "всего лишь царапина". И наконец-то в голову пришла дельная мысль. На столе лежало небольшое полотенце, подстеленное под серебряную вазу для фруктов. Я взял его и, стряхнув пыль, аккуратно свернул. Затем, завязав им рану, оставшийся свободным конец обмотал поверх пропитанного кровью рукава платья. Зафиксировав руку, я посоветовал, ни в коем случае, ею не шевелить.

Слезы Жануарии приводили меня в растерянность и в то же время заставляли быть рядом, чтобы успокоить ее. Я позабыл, что хотел спросить, нет ли в доме аптечки для оказания первой медицинской помощи. Меня удивило, что пуля, которая оставила эту рану, не убила девушку. Как могло получиться, что, по сути, она прошла между грудной клеткой и левой рукой? Отсюда со всей очевидностью следует, что стреляли в сердце, то есть с твердым намерением убить наповал. Почему Блондин пошел на это? Я не находил ни малейшего повода, чтобы оправдать такой поступок.

Почему человек устроен так, что от любви до ненависти его отделяет всего лишь один шаг? Какая слепота заставляет действовать с такой бездушной жестокостью? У меня не было никакого ответа на эти вопросы. И, напротив, не вызывало сомнений, кто стрелял в Жануарию. Конечно же, этот несчастный Блондин. Ведь я видел его с пистолетом в руке, взбешенного, похожего на монстра.

Жануария пошевелилась, но я попросил ее не двигаться. На самом деле в этом не было необходимости, так как она просто продолжала плакать, всхлипывая, как ребенок. Раненая и сбитая с толку, она никак не могла прийти в себя. А я, имея все основания подозревать в нападении Блондина, счел, что лучше об этом не говорить, и лишь повторял, утешая ее, что боль скоро пройдет.

Я не мог более трезво оценить ситуацию, поскольку понятия не имел, что послужило причиной такого развития событий, а главное ничего не знал об этой фазенде, на которой оказался при столь странных обстоятельствах. Слезам, казалось, не будет конца, и думаю, что, оставаясь рядом с ней, я тоже плакал. Сцена выглядела довольно патетически. Наконец, она попыталась подняться, но я решительно удержал ее за плечо и велел успокоиться. Потом подложил ей под голову подушку:

- Так будет лучше, Жануария.

Она переменила позу, устроила поудобней голову и впервые пристально посмотрела на меня. В ответ я посмотрел на нее и опустил глаза. Что она чувствовала? Стыд или возбуждение? Возможно, испуг? Никогда не предполагал, что увижу такое беззащитное лицо, выражающее глубочайшее отчаяние и абсолютную покорность. Бедняжка плакала навзрыд, сотрясаясь всем телом. И я, слушая этот плач, почему-то ничего не предпринимал. Я не знал, что нужно сделать или хотя бы сказать. Поэтому в нерешительности стоял рядом, как истукан. Всхлипывая, она едва успевала выговорить: Эмануэл, Эмануэл!

Внезапно плач прекратился. Возможно, она просто не контролировала своих слез, стекавших по мокрым раскрасневшимся щекам. Я подошел к ней ближе и взял за правую руку:

- Не бойся Жануария, я останусь с тобой, чтобы ни случилось; не бойся.

Но, кажется, это лишь все ухудшило, так как она разрыдалась еще сильней. Меня испугало то, что свои бессвязные слова она подкрепляла движениями раненой руки. Я поспешил покрепче затянуть узел на полотенце, чтобы получше зафиксировать руку. Однако она воспротивилась:

- Не делай мне больно, Эмануэл. Не так сильно.

Я спросил ее, нет ли в ванной комнате медикаментов - обезболивающих или антисептиков, чтобы обработать рану. Она утвердительно кивнула и сразу же замотала головой, давая понять, что ничего подходящего там нет. В чем дело? Это меня заинтриговало. Но тут же я подумал, что она еще плохо соображает. Рана, видимо, опять начинала беспокоить. Плач снова усилился, и этого оказалось достаточным, чтобы я отпустил ее руку и попытался найти другое решение.

Я встал, предупредив ее, что выйду осмотреться и скоро вернусь. Прежде чем направиться в коридор, из которого можно было попасть в другие помещения, - жилые комнаты, кладовку, кухню и ванную - я быстро открыл дверь, ведущую на крыльцо. Снаружи все, насколько кромешная темень, отделяющая фазенду от всего остального мира, позволяла различать предметы, оставалось на своих местах: садовый инвентарь и какое-то вспомогательное сельскохозяйственное оборудование, одежда, висящая на оглобле. Было ясно, что никого и ничего там больше нет. Только тишина, еще более плотно, чем раньше, окружала весь дом.

Не теряя времени, я вернулся. Жануария лежала. Ее руки были неподвижны, волосы растрепаны, грудь едва заметно поднималась и опускалась. Босые ноги были сомкнуты. У меня создалось впечатление, что она спала, поскольку дыхание полностью нормализовалось. Осторожно ступая, чтобы не наделать шума, я приблизился к коридору.

По одну сторону находились две двери. Открыв первую, я обнаружил за ней жилое помещение. За второй, наверняка, также была жилая комната. Поэтому, не открывая ее, я прошел дальше. В конце коридора - кладовка. Широкой аркой она соединялась с кухней, но там была и еще одна дверь, которая вела в ванную. Я повернул выключатель, и лампочка внутри загорелась. Дверь оказалась закрытой, однако пробивавшийся из-под нее свет позволил разглядеть ручку. Прежде чем на нее нажать, я испытал самое большое потрясение в моей жизни, заметив на одном из косяков, вблизи деревянной решетки, капли крови. Но это могла быть и краска. Я засомневался, и решил потрогать обнаруженные пятнышки пальцем. Это была кровь. И что самое удивительное - еще тепловатая, свежая.

Я зажег свет в коридоре. И тут же предположил, чтобы разом покончить со всеми вопросами, что кровь на двери принадлежит Жануарии. Кто знает? Возможно, она была ранена в ванной, и оттуда побежала в гостиную, где, в конце концов, упала в обморок. Могло быть и по-другому. Раненая, она дошла до ванной, и поэтому там оказались капли ее крови, а потом вернулась в холл и потеряла сознание. Кроме того, и сам Блондин, подумав, что она мертвая, мог отнести ее в гостиную, положить на ковер, и уже выбежав оттуда, на полном ходу столкнуться со мной.

Позабыв, чтo меня привело в ванную, я пошел в холл, глядя при этом на пол, предполагая, что найду и другие следы крови. К моему разочарованию, никаких признаков того, что раньше тем же путем прошел раненый человек, увидеть не удалось.

Войдя в холл, я почувствовал головную боль. Все оказывалось сложнее, чем можно было себе вообразить. Я посмотрел на Жануарию, лежавшую в прежнем положении. Дыхание было ровным. Как бы почувствовав мое присутствие, она медленно повернула ко мне голову с подушки, которую раньше я подоткнул ей под плечи. Между стонами с ее губ срывались неразборчивые слова. Похоже, она бредила. Я понял, что она обращается к какому-то определенному мужчине, но не к Блондину. Это особо не привлекло моего внимания. В конце концов, им мог быть и ее отец. Увидев ее, я вспомнил, что искал медикаменты. Нужно было продезинфицировать рану и снять боль.

С теми же предосторожностями я снова добрался по коридору до злополучной двери, взялся за ручку и с силой толкнул от себя. Дверь приоткрылась и сразу же захлопнулась. Свет в ванной горел, и хотя все произошло мгновенно, в глазах остался четкий отпечаток увиденного: дверь, упираясь в чье-то тело, переворачивала его на полу. Я застыл как в столбняке. Затем, отказываясь верить как в миражи, так и в реальность увиденного, протер глаза и убедил себя в том, что "переворачивал" в своем сознании проекцию тела Жануарии, представшей мертвой, окровавленной и, для большей завершенности картины, которую нарисовало мое воображение, - похожей на мужчину. Последнее удалось объяснить тем, что мой мозг так соединил два образа - Жануарии и Блондина. В памяти еще была жива сцена, как он налетел на меня с пистолетом в руке, взбешенный, бегущий к машине, чтобы мгновенно скрыться за поворотом шоссе.

Именно такая интерпретация происходящего не вызывала у меня никаких сомнений. А, значит, и выводы были сделаны соответствующие: я должен признать, что устал; мне нужно прилечь; усталость полностью меня доконала; я не мог бодрствовать в течение всей ночи. Вот причина этих видений. Что нужно сделать? Взять в ванной пузырек с зеленкой или йодом и, если повезет, тюбик обезболивающей мази, чтобы наложить ее на рану Жануарии. Это все, что я мог и хотел там найти.

Прежде чем снова, но уже с большей осторожностью открыть дверь, я подумал о привидевшемся мне на долю секунды мертвеце. Он был ужасен. Я закрыл глаза и тут же вынужден был посмотреть в направлении кухни, откуда донесся какой-то странный скрип, напоминающий свист на две ясно различимые ноты. Я предположил, что источником доносившихся звуков был ветер. Но мне было страшно. Поэтому, отпустив ручку двери, я пошел к кухне, и, остановившись у входа, стал терпеливо прислушиваться, пока не убедился, что это действительно был ветер. Тогда я вспомнил, что уже обошел весь дом и при этом не заметил ничего необычного.

Собравшись с духом, я вернулся к ванной. Теперь я открыл дверь плавно, придерживая ее за ручку. Когда она открылась полностью, я, не сдержавшись, отвернулся: призрак был на месте. И снова пришлось протереть глаза, чтобы убедиться в том, что речь идет не о фантоме или галлюцинации, а о реальном трупе мужчины, лежащем на полу ванной комнаты.

Падая, человек хватался за все, что ему попадалось под руку: сначала - за стены, потом - за раковину и, наконец, за унитаз, в сливном отверстии которого, как это ни странно, застряла его правая нога. Ступня, ботинок и носок намокли.

В его взгляде застыла свирепость, как это бывает с теми, кто видел конец туннеля, но, в то же время, лицо выражало удивление, как если бы он видел нечто, во что не мог поверить. Голова была прислонена к основанию раковины. Обе руки, раскинутые в стороны, были окровавлены, особенно сильно - правая. Смерть, скорее всего, наступила не мгновенно. Возможно, что после драки с кем-то, он попытался здесь укрыться. Но сюда его могли и принести - только так становилось понятным, откуда взялись пятна крови у самой двери. Кровь могла появиться там и в том случае, если бы он, например, чтобы зажать рану, поднял правую руку, а затем в последней конвульсии резко вытянул ее в направлении двери.

Однако это были лишь предположения, возникшие, когда я с ужасом рассматривал внешность убитого. Он был старым и худым, с прямыми длинными волосами, свисавшими беспорядочно во все стороны, седоватыми сверху и совершенно белыми за ушами. Продолговатое лицо было изборождено бесчисленными морщинами, а глаза с блестящими зрачками неподвижно смотрели на дверь, как будто видя там человека, лишившего его жизни. В них застыли замешательство, страх, изумление.

Казалось, что в них сквозит бездна, и что они обещают вернуться, чтобы забрать с собой душу того, кто причинил им страдание. Куда? На небо или в преисподнюю? Кто знает? А откуда он вообще взялся? Может быть, передо мною вор? В таком случае Блондин действовал в рамках законной самообороны. Но тогда, почему он так поспешно рвал когти? Это не вязалось и с его поведением по отношению к Жануарии. Почему он бросил ее одну в компании с этим незнакомцем, да к тому же еще и раненую?

А что, если Блондин был настолько труслив, что, удирая, даже не подумал о том, что его подружка может быть ранена? Маловероятно. У меня создалось впечатление, что он любил ее и не мог так вот просто бросить и все. Она также, кажется, испытывала к нему глубокое чувство. Я припомнил любовные сцены, свидетелем которых был, когда ехал с ними в машине. Конечно, они еще и спорили между собой, но на самом деле, скорее это была пикировка, чем ссора.

Я опустил взгляд на мертвеца, и вздрогнул. Он смотрел на меня в упор. Потом стало понятным, что это впечатление возникло потому, что я стоял как раз в дверях. Я был в фокусе его взгляда. И я чувствовал, что из глубины его глаз все еще исходит мольба. Старик о чем-то просил. Не знаю, что беспокоило его в последнее мгновение, но он точно на кого-то смотрел. И, не оставляя места для каких-либо сомнений, в моем воображении мгновенно всплыл образ Блондина, который с пистолетом в руке набрасывается на старика, возможно, на коленях умоляющего о пощаде. Значит, Блондин, все же, не смотря на мольбы, выстрелил в грудь старику. Поэтому здесь столько крови. Она все еще сочилась из раны. Пол был практически весь залит кровью, хотя небольшой наклон заставлял ее стекать в слив, отверстие которого виднелось между биде и унитазом.

Я вспомнил, что шел за медикаментами для Жануарии. В нескольких шагах от меня была полочка, вся уставленная пузырьками и коробочками с лекарствами. Я решил к ней все же не подходить, чтобы не испачкать ботинки кровью и не разнести ее по всему дому. В памяти навсегда остались бы красные следы от моих ног. Нет, здесь я ни до чего не дотронусь. Теперь вспомнилось и то, что полиция, обследуя подобные места, старается обнаружить отпечатки пальцев преступника на различных предметах. При этом по спине пробежала дрожь: до меня дошло, что я несколько раз с силой обхватывал ручку двери, ведущей как раз в ванную комнату.

Хотелось только одного - как можно быстрее убраться оттуда, бросив дверь открытой. Но что-то подсказывало, что нужно ее закрыть и оставить все, как было раньше. Тогда, сняв с себя куртку, с ее помощью я закрыл дверь. Прежде чем сделать это, я в последний раз взглянул на мертвого старика. Его глаза продолжали о чем-то меня просить. Одновременно в них застыло бесконечное удивление. Я еле сдержался, чтобы не закричать.

Плотно закрыв дверь, я сложил вдвое рукав куртки и тщательно, до блеска вытер им ручку, чтобы не оставлять отпечатков пальцев на случай полицейского расследования. Поскольку свет был неярким, я наклонился, чтобы проверить результаты своей работы и увидел на полированной металлической поверхности свое отражение. Все было чисто. Выпрямившись, я мгновение обдумывал, не упустил ли чего-нибудь. Потом надел куртку. Делать там больше было нечего.

Вокруг дома стояла полнейшая тишина. Изредка слышался скрип веток на ветру. Оставалось только погасить свет в ванной. Я поднял руку, и, посмотрев, в каком положении находился выключатель, нажал на него локтем, одновременно хорошенько растерев отпечаток моего указательного пальца.

На обратном пути мои шаги были уже не столь неуверенны. Но только увидев Жануарию, по-прежнему лежавшую на ковре, я почувствовал перемену в своем настроении. Объяснялось это очень просто: я не собирался задерживаться в этом таинственном доме, после того как обнаружил мертвеца, спрятанного в ванной. Ночь кончалась, и прежде чем наступит утро, и с еще большей очевидностью вскроет следы убийства, нужно покинуть фазенду. Приняв такое решение, я остановился в начале гостиной, намереваясь разбудить девушку и сказать ей прямо о том, что случилось.

Ее дыхание заметно улучшилось. Она даже всхрапывала во сне. Тонкая талия ритмично сокращалась. Вблизи я почувствовал легкий и неизвестный мне аромат. Вряд ли это были просто духи. При желании я мог поцеловать ее нежное, гладкое, свежее лицо, или, кто знает, прижаться ртом к ее сухим, аккуратно подкрашенным губам. Я видел ее чистый лоб, безмятежно закрытые глаза, и, ниже - вызывающе торчащие груди, крепкие с острыми сосками. Я видел всю ее целиком и мог овладеть ею. Помешать было некому. Повторяю, при желании, я мог бы сделать с этой молодой женщиной все что угодно. Возможно, потеряв ее дружбу. Ну и что из того? Зато со мной навсегда осталась бы память о ни с чем не сравнимом удовольствии. Я почти касался ее кожи. Что еще было нужно? Ничего!

Выпрямившись, я немного отступил назад, и, уняв свою животную похоть, смотрел на ее здоровое и невинное тело. Оно находилось во власти сна, но было живым, пульсирующим, соблазнительным, хотя и безразличным ко всему на свете и даже всхрапывающим. И вдруг силы совсем оставили меня. Почувствовав приступ трусости, я весь взмок, остолбенел и потерял голос. Я был полностью подавлен и не мог выговорить ни слова. Как же ее разбудить? Надо было дотронуться до нее, то есть сделать почти то же, что я себе не позволил. Пришлось прикусить язык и сжать зубы, прежде чем моя правая рука легонько коснулась ее щеки.

Не могу припомнить ее первой реакции. Потом она открыла глаза, медленно подняла голову и спросила, что происходит.

- Это я, Жануария, - удалось произнести мне, чтобы как-то ее успокоить, - просыпайся, надо идти.

Она приподнялась и, как будто охваченная желанием физической близости, которое мгновением раньше я в себе задушил, прижалась ко мне. Запечатлев долгий и ласковый поцелуй на моем лице, она тихо прошептала, очень тихо, почти неслышно: Эмануэл, Эмануэл! Не в состоянии пошевелиться и чувствуя дрожь своего собственного тела, я не мог понять, каким образом Жануарии так деликатно удается погасить мою страсть, в то время как мне самому нужно было все это в себе буквально раздавить. Самое странное, что по мере того как моя симпатия к ней увеличивалась, крепла и некая мистическая сила, заставлявшая видеть в ней неприкосновенное существо, нуждающееся в моей защите. Поэтому рядом с ней я, соблюдая дистанцию, оставался неподвижным и холодным, как камень.

Наконец, она осторожно отстранилась. И как будто бы меня кто-то толкнул. Как бы полностью сдавшись на милость победителя, я уткнулся в ее колени умиротворенный и тихий, как ребенок, который обрел материнское тепло. Несколько секунд спустя, мне показалось, что она плачет. Возможно потому, что у меня не хватило смелости сжать ее в объятьях и взять тут же на ковре? Я ощущал каждый, даже едва уловимый трепет наших неподвижно застывших, но горячих тел.

Жануария, не выказав какого-либо испуга или отчужденности, лишь опустила голову на подушку и здоровой рукой гладила меня по волосам, жестким, утонувшим в ложбинке на ее груди. Эта ласка привела меня в состояние, которое когда-то я испытывал на груди у моей бабушки Кабинды и, в меньшей мере, прижимаясь к груди матери. Я закрыл глаза и почти заснул. Прошло довольно много времени, прежде чем я успокоился, и инстинкт уступил место рассудку. Мы не могли находиться там всю ночь, по той причине, что труп лежал в ванной. Об этом я еще ничего ей не сказал. И теперь обдумывал, как лучше сказать о таком неприятном деле. Не находя нужных слов, я не знал с чего начать.

Я поднял голову и пристыженный встал на ноги.

- Прости меня, Жануария!

В ответ она могла бы усмехнуться с иронией или свысока, но ее взгляд излучал подкупающую нежность. Жгучие глаза, встречаясь с моими, говорили так много...

- Не за что прощать, Эмануэл. Для меня ты больше, чем друг, ты стал мне как брат.

Я услышал, что ее губы произнесли слово "брат", но в моей памяти отчеканилось: "телохранитель". Так или иначе, эти слова придали мне новые силы. Овладев своими чувствами, я сел напротив нее на софу. Она продолжала на меня смотреть. Настал момент сказать о том, что меня так беспокоило.

Я начал говорить, но вскоре умолк, потому что все выходило очень уж путано. Затем снова начал объяснять, как бы самому себе, что необходимо что-то предпринять: "...думаю, значит, думаю, что потом, когда ночь закончится, и нас...". И спазмы снова перехватывали горло. Никак не получалось сдвинуться с места. Я попробовал по-другому построить фразу. Посмотрел в сторону входной двери и подумал о плотной темноте, обволакивающей дом. Но мое воображение сдерживали стены, и особенно длинный холст, на котором был нарисован пейзаж, излучавший безмятежность. Бескрайнее поле переходило в синеву далеких гор. Краски сливались в слабо освещенной гостиной.

Переведя взгляд на Жануарию, я испугался резкой перемене в ее настроении. Она безутешно плакала. Всхлипывания сотрясали ее тело так сильно, что грозили обернуться еще более горючими слезами. Я взял ее за руку. Посмотрев на меня и не в состоянии сдержать рыданий, она почти прокричала: "Я несчастная, Эмануэл! Несчастная!" - и снова захлебнулась в рыданиях. Мои попытки ее успокоить не дали результата. Зато мне удалось связно выразить свою мысль:

- Жануария, мы не можем оставаться здесь всю ночь.

Она перестала плакать и, к моему изумлению, спросила про Блондина. Вот теперь я был полностью сбит с толку. Как у нее хватает смелости интересоваться этим зверем, человеком, который пытался ее убить? Однако я тут же внес поправки в свои умозаключения, сообразив, что на самом деле знал очень мало о том, что там произошло в действительности. Возможно, что Блондин напал на Жануарию. Но это мог сделать и старик. Поэтому я не стал ее прерывать, когда она снова запричитала срывающимся голосом:

- Я несчастная, Эмануэл!

Только спустя довольно продолжительное время я решил, наконец, сказать о том, что увидел в ванной. И я сказал об этом неожиданно, потому что уже не мог больше осторожничать. Нельзя было больше ждать, и я перешел прямо к теме:

- Жануария, он - в ванной, мертвый.

Она театрально подпрыгнула и, поднявшись мне навстречу с распростертыми объятьями, жалобно запричитала о своем дорогом, своем любимом Блондине. Беспокоясь за ее раненую руку, я удержал ее, поторопившись объяснить, что речь не о Блондине, а о старике, который убит в ванной и которого я видел. Он лежит там, на полу в луже крови.

Жануария попробовала подняться (и почти удержалась на ногах), но потом упала на ковер. Я устроил ее так, чтобы не растревожить рану, подложил подушку под голову. Овладев собой, она взяла меня за руку и расплакалась. Потом, отвернувшись, глядя в пол, произнесла еще не вполне послушным голосом, как бы излив душу:

- Бедный Кастро! Как же ему не повезло!

Я спросил: кто этот Кастро, Жануария? Ответ испугал меня: Кастро был ее мужем. Потом она замолчала и лишь всхлипывала, лежа с закрытыми глазами. Этот плач приводил меня в замешательство. По правде говоря, в первый момент после признания Жануарии у меня перехватило дыхание, и я ничего не мог сказать. Это было все равно, что потерять дар речи. Она же продолжала держать меня за руку. А когда отпустила, тем самым дала понять, что я должен убрать руку с ее бедер. Но я этого не сделал, продолжая оставаться в том же положении, на корточках, почти на коленях, чутко улавливая накатывавшие одно за другим жалобные и безутешные всхлипывания. В промежутках между рыданиями я все-таки ощущал еще и сладкий аромат, и покой ее тела. Тишина, стоявшая снаружи, подтверждала, что только мы двое были свидетелями той странной и незабываемой ночи.

Наконец, она повернулась ко мне и спросила, что произошло с Блондином. Затем, пристально посмотрев на меня, повторила: "Скажи мне, Эмануэл, что случилось с Блондином?". Мне не оставалось ничего другого, и я рассказал все, что знал о том, как он покинул этот дом. Молча выслушав меня, она встала и, опираясь на мое плечо, снова расплакалась навзрыд. Я дождался пока кризис пройдет. Нам еще многое предстояло сделать.

С того момента, как мы начали готовиться покинуть фазенду, она внимательно рассматривала каждую вещь в доме. Может быть, она так прощалась с вещами, которые ей были дороги, потому что когда-то сама выбрала и купила их? Она задерживала взгляд на картинах, мебели, посуде... И это прощание говорило, что она расстроена и уезжает с грустью. Наверняка, по той причине, что оставляла там частицу себя самой.

Когда мы вошли в гараж, Жануария, сказав, что забыла что-то взять, вернулась в дом. Я хотел пойти вместе с ней, но уже издали она попросила открыть ворота, на которые я раньше не обратил внимания.

Гараж находился под домом. Ворота были большими и тяжелыми. Одна створка открылась легко, но вторая заупрямилась. Я надавил на нее руками, и она, заскрежетав, сдвинулась с места. Этот звук поверг меня в ужас, так как, оглянувшись, я увидел расплывчатые очертания чьей-то фигуры возле другого угла здания. Через несколько секунд до меня дошло, что это Жануария. Какого черта она могла там делать? Но ни о чем не спросив, я подложил камни под обе створки ворот, и она торопливо села в машину и вывела ее наружу.

Закрыв ворота, я тоже сел в машину и, с силой захлопнув за собой дверцу, посмотрел на Жануарию. Она была готова отпустить сцепление, однако в глазах чувствовалась тоска. Возможно, это был прощальный взгляд. Я тоже посмотрел в сторону дома и увидел, что свет всюду потушен. Только у входа горела лампочка. "Ах, вот оно что, - подумал я про себя, - она возвращалась, чтобы выключить электричество и закрыть двери".

Внутри оставалось брошенное на произвол судьбы тело старого Кастро, или, по выражению Жануарии, "бедного Кастро". И я вспомнил, что она отказалась попрощаться с ним. Причины такого ее поведения можно было понять: "Я предпочитаю запомнить его живым, Эмануэл". И все же, вместо того, чтобы позаботиться об убитом, она убегала. Этот факт обращал на себя внимание. Я не придал этому значения сразу, но потом, приведя свои мысли в порядок, даже сказал самому себе: "Конечно же, никто не в состоянии помочь тому, кто уже мертв, даже если сделать все, что в таких случаях положено делать; пусть он останется живым, хотя бы в ее памяти". А в тот момент, честно говоря, у меня не было другого желания, кроме как убраться оттуда, и чем быстрей, тем лучше. Я облегченно вздохнул, когда она нажала на педаль газа, и машина тронулась с места.

Утренний, еще прохладный воздух задувал в узкую щель приоткрытого ветрового стекла. Я никогда не думал, что между нами без единого слова установятся такие доверительные и дружеские отношения. Но на ее лице было некоторое напряжение. По-видимому, боль от раны усилилась. Поэтому, пространно рассказывая о несчастьях, выпавших на мою долю в Сан-Пауло, о тяжелой участи безработного, о том, как трудно приходится, когда не знаешь, что происходит с твоей семьей, о своих мытарствах в пансионе и о других мелочах, показывающих, как нелегка жизнь мигрантов, я умышленно не касался пережитого совсем недавно. Я решил, что будет благоразумнее не ворошить неприятных событий, свидетелями которых нам пришлось стать в ту мучительную ночь. "Клин клином вышибают", - говорится в старой пословице. Однако мертвому ведь уже ничем не поможешь.

В присутствии Жануарии я не мог смотреть по сторонам. На руках у нее были черные перчатки. Длинная цветная шаль, обмотанная вокруг шеи, доставала до самой талии. Даже когда она бросала короткий взгляд на меня, нервно объясняя, как я должен себя вести, выйдя из машины вблизи Барра-Мансы, ее глаза не переставали щуриться от отблесков светящихся указательных знаков, автомобильных фар и габаритных огней. И вдруг она произнесла:

- Однажды мы еще увидимся, и довольно скоро, потому что даже камни встречаются, Эмануэл.

Это было так неожиданно, что я не успел прочесть слова на растяжке, висевшей над автострадой. Но помню, что сбоку промелькнул знак со стрелкой, указывающей направление на Рио-де-Жанейро.

Убедившись, что никому не мешает, она прижалась к обочине и, как только остановилась, засунула руку в свою сумку и вытащила нужную по ее мнению сумму денег в купюрах разного достоинства. Не пересчитав, она вложила их в мои руки:

- Держи, Эмануэл, думаю, что тебе понадобятся деньги.

Я попытался возразить, но как раз в тот момент вдалеке показалась машина. Автомобиль стремительно приближался. Все шоссе осветилось, и она поспешно, как будто скрывалась, совершив преступление, отпустила ручник и воткнула первую передачу, оставив ногу на выжатом сцеплении. Готовность стартовать в любую секунду. Но автомобиль промчался мимо, и она успокоилась. Не глядя, я положил деньги в пакет, на ощупь определив, что их было много.

Мне показалось, что неприятности закончились. Теперь даже не придется шагать по шоссе, как будто отбывая наказание, или как скороходу, которого на каждом шагу со всех сторон подстерегает опасность. Я подумал, что мы кое-что преувеличили и переосторожничали, и что, в конце концов, это заставило нас нервничать. Вернулось относительное спокойствие. И я вновь погрузился в созерцание красоты Жануарии, тоже овладевшей собой. Жгучие глаза, спадающие на лоб волосы...

Из той же сумки она достала листок бумаги и начала что-то записывать. Получилось, что-то похожее на цифры. Они вышли неуклюжими и огромными, но я без труда прочитал номер. Возможно, это был ее телефон, и ей просто мешали перчатки? Она быстро пояснила:

- Это номер полицейского участка Барра-Мансы, Эмануэл. Позвонишь, как только найдешь телефон, лучше телефон-автомат, да.

Я взял листок и сказал, что уже запомнил номер. Однако она запротестовала:

- Нет, Эмануэл. Когда речь идет о смерти, не должно быть никакой ошибки. Возьми этот листок с собой, и с этим закончили. Да, чуть не забыла, оставь мне свой телефон в Сеарa, потому что когда-нибудь... Кто знает? Мы там встретимся.

Она записала, как меня найти. Что еще? Все указания мне были даны. Я до сих пор слышу ее сбивчивые и торопливые слова.

Я еще раз мысленно перепроверил: ничего не упустили? По-моему, ничего. Все предусмотрено. Возможно, я слишком много наговорил о себе. В таком случае, пора помолчать. У меня есть деньги. У нее - мой адрес. Мы находимся далеко от дома, где было совершено преступление. Наступало утро, и мы не могли стоять на обочине всю оставшуюся жизнь. Уже открыв дверцу, прежде чем выйти из машины, я поцеловал ей руку. Неожиданно она притянула меня к себе и поцеловала. Это был последний, незабываемый момент, венчающий мое приключение. Или злоключение?

Она была горячей и задыхалась от нервного напряжения. От нее исходил все тот же аромат. И это были не дорогие духи. Это был запах ее тела, разгоряченного эмоциями. Поэтому он пьянил меня. В ее объятьях я мог бы провести там целую вечность. Однако судьба легко и неожиданно распоряжается по-своему. Позади вспыхнули фары, осветив нас полностью. Этого было достаточно, чтобы Жануария отпустила меня и отодвинулась. Ничего другого не оставалось. Я тоже подвинулся и нащупал ногами землю, держа в одной руке чемодан, а в другой - пластиковый пакет с моими вещами.

Я помахал ей рукой, и она уехала. Автомобиль вписался в плавный поворот развязки и вырулил на полосу встречного движения. Он быстро набрал ход, и через мгновения можно было различить лишь красный огонек, который скоро затерялся среди множества других, точно таких же. Поскольку мне не хотелось, чтобы другие переживания стерли впечатление от последнего поцелуя Жануарии, я перешел на другую сторону шоссе и, если ничего не путаю, зашагал в сторону Барра-Мансы. Я снова стал скороходом. Цель была прежней: дойти до Сеарa.

Утро только наступало, и было холодно. Я застегнул куртку на все пуговицы и ускорил шаг, чтобы согреться. И сразу же стало ясно, что три километра до города (расстояние, обозначенное на дорожном указателе) будут пройдены максимум за полчаса. Этого времени для Жануарии хватит, чтобы отъехать достаточно далеко от злосчастной фазенды.

Машины проносились мимо на полной скорости, но я не замечал их, вспоминая ее горячие губы, поцелуй, нежную гладкую кожу. Казалось, что время остановилось, а вечность материализовалась в исполнившейся мечте. Я оглядывался назад, наивно воображая, что, может быть, она решила вернуться, чтобы приласкать меня, или, как знать, дать еще одно наставление. Я вспоминал габаритные огни автомобиля, рокот его двигателя, цвет, и вдруг почувствовал всем телом силу ветра. Я был один на шоссе. Святая простота! Во мне жила надежда однажды снова увидеть эту женщину.

Ведомый этой надеждой, я вовремя обнаружил, что несу сразу и чемодан, и пакет. Это противоречило совету Жануарии. Я отчетливо вспомнил или лучше сказать услышал, как она рядом произнесла монотонным голосом:

- Жизнь, Эмануэл, полна неожиданностей, поэтому, когда снова окажешься на шоссе, выброси пустой чемодан. Это выглядит нехорошо, когда мужчина идет по шоссе с чемоданом. Кажется, что он от чего-то убегает. И, наоборот, если у тебя в руке пакет, то люди думают, что ты идешь к соседу или на ближайший рынок. Возьми этот пакет, Эмануэл. И на шоссе не забудь выбросить чемодан, потому что он тебе не нужен.

Оглядевшись по сторонам и убедившись, что машин вблизи нет, я решительно зашвырнул чемодан подальше в заросли кустарника, где, возможно, он покоится и сейчас.

Через некоторое время с небольшого холма я увидел похожие на светящиеся четки огни Барра-Мансы. Как быстро можно было дойти до первых домов? Если не сбавлять шаг, то минут за пятнадцать-двадцать. Пока мои ноги быстро вышагивали по земле, не разбирая мелких камней и выбоин, я снова принялся думать о Жануарии. Почему ее образ так настойчиво преследовал меня? Я уговаривал себя выбросить из головы мысли о ней, пытаясь думать о другом - о Сеарa, о моих друзьях, о моей черной кошке, которую звали Ночь, о моей улице в Писи, о Лауру, Май-да-Луа, о моих сестрах, отце, бабушке Кабинде, о моей матери, всегда покорной судьбе, но... Странная вещь судьба! Все было бесполезно. Перед глазами мелькали отчетливые картинки пережитого совсем недавно. И даже призрак старого Кастро, мертвого в своем доме на фазенде, являлся мне с неизменным выражением удивления и отчаяния на лице. Нужно было найти другой выход - поднять повыше взгляд, почувствовать холодок утра, приспособиться к тишине, не позволявшей мне всмотреться в раскинувшуюся вокруг местность и оценить ее своеобразие.

Наконец, за крутым поворотом появились первые уличные фонари. Это был въезд в город. Служащий бензоколонки спал. К счастью, по шоссе на большой скорости пронесся автомобиль и разбудил его. Человек встал и направился в мою сторону. Я подождал, пока он подойдет, и спросил, где находится автобусная станция. Он объяснил, и я поблагодарил его.

На станции первым делом нужно было выяснить, есть ли прямой маршрут до Сеарa. Кассир ответил мне, что такой автобус отходит только на следующий день, и мое настроение снова ухудшилось. Я опять почувствовал себя беспомощным, сел на скамейку и задумался. Но, немного поразмыслив, улыбнулся. Ведь, несмотря на неприятности, на самом деле все резко изменилось к лучшему. Еще вчера у меня не было ни гроша, а сегодня с пакетом набитым деньгами я прихожу на автобусную станцию и спрашиваю: "Сеньор, когда отправляется ближайший рейс на Сеарa?". Не будь неблагодарным! О таком можно было только мечтать.

Ощупывая пачку денег, лежавших в пакете, я не знал, что же делать. Почти два дня оставаться там в ожидании автобуса было рискованно. Должен ли я находиться вблизи от этой несчастной фазенды? Никоим образом. Правильнее было бы уехать куда угодно, лишь бы уменьшилось при этом расстояние до Сеарa. И я принял решение.

Поднявшись и снова подойдя к кассе, я спросил: "Сеньор, куда идет автобус, отправляющийся в самое ближайшее время?". Ответ был незамедлительным: через двадцать минут отправлялся рейс на Рио-де-Жанейро. Альтернативы не было:

- Один билет, пожалуйста.

До Рио-де-Жанейро относительно недалеко. Я мог провести этот день там, а на следующий - уехать прямиком в Форталезу. Вполне подходящий вариант. Без колебаний я оплатил проезд, не сразу заметив, что когда вытаскивал деньги, выронил листок бумаги. Подняв его, я испугался, потому что на нем рукой Жануарии был записан телефон. Боже мой! Я забыл сделать то, что было для нее жизненно важным. Буквально подбежав к ближайшему телефону-автомату, я набрал номер. На другом конце линии человек, возможно, только что разбуженный звонком, спросил низким и вялым голосом, что мне нужно. Дождавшись пока он повторит свой вопрос и ощутив дрожь сначала в руках, державших листок бумаги, а затем в голосе, я на всякий случай попробовал уточнить:

- Это полиция?

- Конечно, полиция, - резко ответили с другого конца провода, - но чего вы хотите? Может быть, вы не знаете даже, куда позвонили?

Смешавшись, я все же продолжил:

- Сеньор, запишите, пожалуйста, то, что я вам скажу. На фазенде Сан-Себастьяо, расположенной на шоссе, ведущем в Сан-Жозе-до-Баррейро, совершено преступление, и труп брошен в доме, в ванной комнате. Входная дверь не заперта... Пожалуйста, запишите... Фазенда Сан-Себастьяо...

Так как мой голос стал срываться, мужчина на другом конце линии громко прокричал:

- Уже записал. Теперь мне нужны ваше имя и адрес. С кем я говорю?

Я медленно положил трубку на рычаг, вышел из кабины и поднялся в автобус. Пассажиры уже занимали свои места. Сверившись с номером билета, я сел и тут же уснул. Мне приснился Христос-Искупитель, с распростертыми объятьями ждущий меня в Рио-де-Жанейро.

Перевод Н.С.КОНСТАНТИНОВОЙ, А.В.ГРИШИНА